Кавказ часто изображают регионом, народы которого обречены на постоянную межнациональную вражду. Реальность несколько сложнее, и это внушает определенную надежду.
Южный Кавказ – одно из тех мест, жители которых любят говорить, что на них давит «груз истории». Однако чем дальше, тем меньше, я с ними в этом согласен. Действительно, в этом регионе присутствие истории определенно ощущается повсеместно, и не в последнюю очередь благодаря регулярно взывающим к ней современным политикам. Скажем, президент Михаил Саакашвили в январе 2004 года, сразу после своей инаугурации, посетил могилу человека, которого считают величайшим из всех царей Грузии – Давида Строителя, правившего в 1089-1125 годах.
Однако идею о том, что голос истории предопределяет судьбу жителей региона, вовлекая их в неизбежные и извечные конфликты, не следует принимать за чистую монету. Временами история весит ровно столько, сколько ей позволяют весить сами люди. Если присмотреться к прошлому Кавказа, оказывается, что больше всего оно напоминает мозаику из множества различных нарративов, повествующих не только о вражде, но и сотрудничестве. Взглянув на историю региона более скептически, возможно, даже с постмодернистской точки зрения, мы окажем ему услугу.
Я уже много лет пишу о Кавказе, однако, когда в 2009 году я начал собирать материалы для небольшой работы о регионе, из которой выросла книга «Кавказ: Введение» («The Caucasus: An Introduction») (Oxford University Press, 2010), даже меня поразило, насколько некоторые обнаруженные мной исторические факты противоречат многим из господствующих сейчас политических нарративов. Приведу три примера.
Во-первых, оказывается в 1820-х годах, во время войн России с Османской Империей, армяне и азербайджанцы вместе сражались в рядах царской армии. Видимо, в тот конкретный исторический момент рознь между шиитами и суннитами превозмогала любые идеи о братстве между тюрками. Александр Пушкин лично видел в деле под Карсом кавалерийский «карабахский полк», состоявший из азербайджанцев, и посвятил одному из его офицеров, Фархад-беку, восхитительное стихотворение. Это должно предостеречь нас от поспешных выводов об извечном азербайджанско-турецком союзе, которые зачастую влияют на политические позиции по нагорно-карабахскому вопросу (впрочем, процесс нормализации отношений между Арменией и Турцией, пусть пока и не слишком успешный, уже в некоторой степени ставит эти выводы под сомнение).
Во-вторых, то, как изменились с 1850-х годов отношения между абхазами, грузинами и русскими, напрочь опровергает некоторые расхожие мнения. В течение всего 19-го века, после того, как Грузия в 1801 году была аннексирована Россией, российские власти обеспечивали лояльность грузинских аристократов царю, позволяя им сохранять дворянский статус и расти по имперской карьерной лестнице. В то же время, абхазов русские считали протурецки настроенными и непримиримо враждебными дикарями.
В 1852 году русский генерал Григорий Филипсон жаловался, что его солдаты не могут выходить за пределы своей черноморской крепости, не опасаясь быть убитыми абхазскими мятежниками. «Одним словом, мы заняли Абхазию, но в ней не правим», - писал он. В последнюю четверть 19-го века русские депортировали абхазов с их родных земель, что облегчало иммиграцию в Абхазию грузин, перекраивавшую демографическую карту и закладывавшую основания для конфликта, который начался в 20-м веке. Эта история заставляет задаться вопросом о долговечности как абхазско-российских отношений, так и российско-грузинской вражды.
В третий раз я удивился, когда узнал, что первое в 20-м веке провозглашение независимости Грузии по геополитической ориентации на 180 градусов отличалось от второго. В мае 1918 года, после большевицкой революции в России, под угрозой вторжения со стороны Турции Ной Жордания, глава правительства в Тбилиси, неохотно провозгласил Грузию независимой. Жордания, принадлежавший к партии социал-демократов-меньшевиков, которая разошлась с большевиками в 1903-1904 годах, с сомнением относился к разрыву связей с Россией. «Наши предки решили отвернуться от Востока и повернуться к Западу. Однако путь на Запад лежит через Россию и, соответственно, идти на Запад – значит быть в союзе с Россией», - утверждал он.
Независимая республика Жордании продержалась почти три года, пока в 1921 году Грузия не была включена в состав Советского Союза. Через семьдесят лет, когда СССР начал понемногу распадаться, Грузия предприняла вторую, более успешную, попытку добиться независимости. На сей раз русских она называла врагами и колонизаторами, а Турция оказалась вновь обретенным дружественным соседом. Это показывает, что, если стремление Грузии к самодостаточности можно считать исторической постоянной, то ее союзные отношения постоянными назвать никак нельзя.
Расклады сил
«Почему это должно нас волновать? – можете спросить вы. – Разве все эти исторические примеры не выглядят на фоне современных трений и насущных проблем региона интересными, но неактуальными анекдотами?» Я так не думаю, по двум причинам.
Во-первых, эта историческая изменчивость доказывает, что тлеющие на Кавказе конфликты не предопределены культурно и не вызваны «этнической несовместимостью» или «извечной ненавистью», но возникают – а, значит, и могут исчезнуть – из-за меняющихся интересов или расчетов. Кроме того, она заставляет нас сфокусировать внимание на советском периоде и двух непосредственно предшествующих ему десятилетиях.
Дело в том, что именно в этом периоде, а не в отдаленном прошлом, как мне кажется, лежат корни кавказских конфликтов. Дело в том, что советская система способствовала накоплению проблем, загоняя вглубь политические обиды подкупом и угрозами, вместо того, чтобы служить полноценным посредником между свои народами и создавать культуру примирения и гибкости. Когда же Москва перестала играть роль полицейского, у людей возникло хроническое чувство незащищенности – и некоторые решили воспользоваться пагубными историческими нарративами, которые десятилетиями лелеяла интеллигенция советского Кавказа. Дурная история превратилась в оружие для враждующих региональных элит.
Но не везде – некоторые потенциальные точки напряженности оказались исключениями, продемонстрировав, что исторический материал тоже временами может противиться грубому инструментальному применению. Распад Советского Союза вновь разжег давно потухшие конфликты в Абхазии, Южной Осетии и Нагорном Карабахе, но, например, еще досоветский конфликт в Аджарии – некогда входившем в состав Османской империи регионе на юго-западе Грузии с по большей части мусульманским населением – так и не возродился. В первую очередь это, на мой взгляд, связано с тем, что в советское время темы Турции и ислама не играли роль маркеров идентичности в местных конфликтах, а значит, не могли стать катализаторами для конфронтации между аджарцами и другими жителями Грузии.
Неожиданные вопросы возникают и в отношении армянско-азербайджанского конфликта из-за Нагорного Карабаха, который оказывается не неким исконным столкновением цивилизаций, но, скорее, столкновением двух зарождающихся национальных государств, каждое из которых использует эту тотемную территорию как повод, чтобы мобилизовать нацию, и как основу для своей новой (и, в то же время, старой) идентичности.
В реальности между армянами и азербайджанцами нет никакой этнической несовместимости. В советские времена между ними нередко случались смешанные браки, и сегодня они спокойно торгуют и общаются на территории Грузии или России. Это заставляет меня думать, что главная проблема в споре вокруг Карабаха не в том, чтобы примирить простых людей, но в том, чтобы примирить политические нарративы. Речь идет одновременно и о безопасности, и о символической стороне дела: если удастся найти решение, которое удовлетворит обе стороны с точки зрения безопасности и будет при этом уважать их привязанность к Карабаху, большинство людей его охотно поддержат, что позволит заметно продвинуться в сторону разрешения конфликта.
Другие истории
Если первый урок истории состоит в том, что кавказские конфликты не предрешены, то второй – в том, что Кавказ совсем не так жесток, как выглядит. Местные жители сражаются, когда это необходимо, но кроме этого у них есть в запасе изощренные способы избегать столкновений. Я, разумеется, не считаю Кавказ мирным и травоядным. Он совсем не Дания, и на нем существует мощная культура, связанная с оружием и насилием, однако она зачастую служит лишь суррогатом настоящего кровопролития.
На это, при всей их трагичности, указывают бушевавшие на Южном Кавказе в девяностые годы конфликты. Самой поразительной их чертой было огромное число беженцев – в общей сложности почти 1,5 миллиона за три года - при намного меньшем числе убитых, чем, например, в Боснии, в которой в это время тоже шла война. Это, конечно, была чудовищная гуманитарная катастрофа в региональном масштабе, однако такое количество беженцев также указывает на тот факт, что и в Карабахе и в Абхазии солдаты предпочитали запугивать мирное население и заставлять его бежать, но не убивать. Исключения, такие как резня в Ходжалы в феврале 1992 года или зверства в Абхазии, как правило, были на совести сравнительно более беспощадных переселенцев, а не местных жителей.
Кроме непогибших людей были еще так и не начавшиеся конфликты. Помимо Аджарии можно вспомнить Джавахетию – населенный армянами регион в Грузии, в котором в 1918 году шла недолгая война, а также лезгин, которые живут по обе стороны границы между Азербайджаном и Дагестаном, но предпочитают не бороться за объединение. Грузины с осетинами в Южной Осетии тоже дважды (после боев в 1991-92 и 2004 годах) сумели продолжить жить вместе и торговать друг с другом, несмотря на политическую конфронтацию, прежде чем трагическая война августа 2008 года прекратила это взаимодействие.
Все это - примеры южнокавказского прагматизма, который имеет длинную историю и, если присмотреться, по-прежнему подспудно сохраняется в регионе.
Кавказские политические элиты, охотно использующие региональную напряженность для укрепления собственной власти, разумеется, не заинтересованы в том, чтобы вспоминать об этих примерах прозаического и прагматичного сосуществования, однако иностранные гости и политики совсем не обязаны о них молчать. Посещая регион, они вполне могут делать упор на подобные альтернативные нарративы, демонстрирующие людям, что история может быть легким плащом, а не только тяжелым доспехом.
Томас де Ваал - старший научный сотрудник вашингтонского Фонда Карнеги за международный мир (Carnegie Endowment for International Peace), специалист по Кавказу.
Южный Кавказ – одно из тех мест, жители которых любят говорить, что на них давит «груз истории». Однако чем дальше, тем меньше, я с ними в этом согласен. Действительно, в этом регионе присутствие истории определенно ощущается повсеместно, и не в последнюю очередь благодаря регулярно взывающим к ней современным политикам. Скажем, президент Михаил Саакашвили в январе 2004 года, сразу после своей инаугурации, посетил могилу человека, которого считают величайшим из всех царей Грузии – Давида Строителя, правившего в 1089-1125 годах.
Однако идею о том, что голос истории предопределяет судьбу жителей региона, вовлекая их в неизбежные и извечные конфликты, не следует принимать за чистую монету. Временами история весит ровно столько, сколько ей позволяют весить сами люди. Если присмотреться к прошлому Кавказа, оказывается, что больше всего оно напоминает мозаику из множества различных нарративов, повествующих не только о вражде, но и сотрудничестве. Взглянув на историю региона более скептически, возможно, даже с постмодернистской точки зрения, мы окажем ему услугу.
Я уже много лет пишу о Кавказе, однако, когда в 2009 году я начал собирать материалы для небольшой работы о регионе, из которой выросла книга «Кавказ: Введение» («The Caucasus: An Introduction») (Oxford University Press, 2010), даже меня поразило, насколько некоторые обнаруженные мной исторические факты противоречат многим из господствующих сейчас политических нарративов. Приведу три примера.
Во-первых, оказывается в 1820-х годах, во время войн России с Османской Империей, армяне и азербайджанцы вместе сражались в рядах царской армии. Видимо, в тот конкретный исторический момент рознь между шиитами и суннитами превозмогала любые идеи о братстве между тюрками. Александр Пушкин лично видел в деле под Карсом кавалерийский «карабахский полк», состоявший из азербайджанцев, и посвятил одному из его офицеров, Фархад-беку, восхитительное стихотворение. Это должно предостеречь нас от поспешных выводов об извечном азербайджанско-турецком союзе, которые зачастую влияют на политические позиции по нагорно-карабахскому вопросу (впрочем, процесс нормализации отношений между Арменией и Турцией, пусть пока и не слишком успешный, уже в некоторой степени ставит эти выводы под сомнение).
Во-вторых, то, как изменились с 1850-х годов отношения между абхазами, грузинами и русскими, напрочь опровергает некоторые расхожие мнения. В течение всего 19-го века, после того, как Грузия в 1801 году была аннексирована Россией, российские власти обеспечивали лояльность грузинских аристократов царю, позволяя им сохранять дворянский статус и расти по имперской карьерной лестнице. В то же время, абхазов русские считали протурецки настроенными и непримиримо враждебными дикарями.
В 1852 году русский генерал Григорий Филипсон жаловался, что его солдаты не могут выходить за пределы своей черноморской крепости, не опасаясь быть убитыми абхазскими мятежниками. «Одним словом, мы заняли Абхазию, но в ней не правим», - писал он. В последнюю четверть 19-го века русские депортировали абхазов с их родных земель, что облегчало иммиграцию в Абхазию грузин, перекраивавшую демографическую карту и закладывавшую основания для конфликта, который начался в 20-м веке. Эта история заставляет задаться вопросом о долговечности как абхазско-российских отношений, так и российско-грузинской вражды.
В третий раз я удивился, когда узнал, что первое в 20-м веке провозглашение независимости Грузии по геополитической ориентации на 180 градусов отличалось от второго. В мае 1918 года, после большевицкой революции в России, под угрозой вторжения со стороны Турции Ной Жордания, глава правительства в Тбилиси, неохотно провозгласил Грузию независимой. Жордания, принадлежавший к партии социал-демократов-меньшевиков, которая разошлась с большевиками в 1903-1904 годах, с сомнением относился к разрыву связей с Россией. «Наши предки решили отвернуться от Востока и повернуться к Западу. Однако путь на Запад лежит через Россию и, соответственно, идти на Запад – значит быть в союзе с Россией», - утверждал он.
Независимая республика Жордании продержалась почти три года, пока в 1921 году Грузия не была включена в состав Советского Союза. Через семьдесят лет, когда СССР начал понемногу распадаться, Грузия предприняла вторую, более успешную, попытку добиться независимости. На сей раз русских она называла врагами и колонизаторами, а Турция оказалась вновь обретенным дружественным соседом. Это показывает, что, если стремление Грузии к самодостаточности можно считать исторической постоянной, то ее союзные отношения постоянными назвать никак нельзя.
Расклады сил
«Почему это должно нас волновать? – можете спросить вы. – Разве все эти исторические примеры не выглядят на фоне современных трений и насущных проблем региона интересными, но неактуальными анекдотами?» Я так не думаю, по двум причинам.
Во-первых, эта историческая изменчивость доказывает, что тлеющие на Кавказе конфликты не предопределены культурно и не вызваны «этнической несовместимостью» или «извечной ненавистью», но возникают – а, значит, и могут исчезнуть – из-за меняющихся интересов или расчетов. Кроме того, она заставляет нас сфокусировать внимание на советском периоде и двух непосредственно предшествующих ему десятилетиях.
Дело в том, что именно в этом периоде, а не в отдаленном прошлом, как мне кажется, лежат корни кавказских конфликтов. Дело в том, что советская система способствовала накоплению проблем, загоняя вглубь политические обиды подкупом и угрозами, вместо того, чтобы служить полноценным посредником между свои народами и создавать культуру примирения и гибкости. Когда же Москва перестала играть роль полицейского, у людей возникло хроническое чувство незащищенности – и некоторые решили воспользоваться пагубными историческими нарративами, которые десятилетиями лелеяла интеллигенция советского Кавказа. Дурная история превратилась в оружие для враждующих региональных элит.
Но не везде – некоторые потенциальные точки напряженности оказались исключениями, продемонстрировав, что исторический материал тоже временами может противиться грубому инструментальному применению. Распад Советского Союза вновь разжег давно потухшие конфликты в Абхазии, Южной Осетии и Нагорном Карабахе, но, например, еще досоветский конфликт в Аджарии – некогда входившем в состав Османской империи регионе на юго-западе Грузии с по большей части мусульманским населением – так и не возродился. В первую очередь это, на мой взгляд, связано с тем, что в советское время темы Турции и ислама не играли роль маркеров идентичности в местных конфликтах, а значит, не могли стать катализаторами для конфронтации между аджарцами и другими жителями Грузии.
Неожиданные вопросы возникают и в отношении армянско-азербайджанского конфликта из-за Нагорного Карабаха, который оказывается не неким исконным столкновением цивилизаций, но, скорее, столкновением двух зарождающихся национальных государств, каждое из которых использует эту тотемную территорию как повод, чтобы мобилизовать нацию, и как основу для своей новой (и, в то же время, старой) идентичности.
В реальности между армянами и азербайджанцами нет никакой этнической несовместимости. В советские времена между ними нередко случались смешанные браки, и сегодня они спокойно торгуют и общаются на территории Грузии или России. Это заставляет меня думать, что главная проблема в споре вокруг Карабаха не в том, чтобы примирить простых людей, но в том, чтобы примирить политические нарративы. Речь идет одновременно и о безопасности, и о символической стороне дела: если удастся найти решение, которое удовлетворит обе стороны с точки зрения безопасности и будет при этом уважать их привязанность к Карабаху, большинство людей его охотно поддержат, что позволит заметно продвинуться в сторону разрешения конфликта.
Другие истории
Если первый урок истории состоит в том, что кавказские конфликты не предрешены, то второй – в том, что Кавказ совсем не так жесток, как выглядит. Местные жители сражаются, когда это необходимо, но кроме этого у них есть в запасе изощренные способы избегать столкновений. Я, разумеется, не считаю Кавказ мирным и травоядным. Он совсем не Дания, и на нем существует мощная культура, связанная с оружием и насилием, однако она зачастую служит лишь суррогатом настоящего кровопролития.
На это, при всей их трагичности, указывают бушевавшие на Южном Кавказе в девяностые годы конфликты. Самой поразительной их чертой было огромное число беженцев – в общей сложности почти 1,5 миллиона за три года - при намного меньшем числе убитых, чем, например, в Боснии, в которой в это время тоже шла война. Это, конечно, была чудовищная гуманитарная катастрофа в региональном масштабе, однако такое количество беженцев также указывает на тот факт, что и в Карабахе и в Абхазии солдаты предпочитали запугивать мирное население и заставлять его бежать, но не убивать. Исключения, такие как резня в Ходжалы в феврале 1992 года или зверства в Абхазии, как правило, были на совести сравнительно более беспощадных переселенцев, а не местных жителей.
Кроме непогибших людей были еще так и не начавшиеся конфликты. Помимо Аджарии можно вспомнить Джавахетию – населенный армянами регион в Грузии, в котором в 1918 году шла недолгая война, а также лезгин, которые живут по обе стороны границы между Азербайджаном и Дагестаном, но предпочитают не бороться за объединение. Грузины с осетинами в Южной Осетии тоже дважды (после боев в 1991-92 и 2004 годах) сумели продолжить жить вместе и торговать друг с другом, несмотря на политическую конфронтацию, прежде чем трагическая война августа 2008 года прекратила это взаимодействие.
Все это - примеры южнокавказского прагматизма, который имеет длинную историю и, если присмотреться, по-прежнему подспудно сохраняется в регионе.
Кавказские политические элиты, охотно использующие региональную напряженность для укрепления собственной власти, разумеется, не заинтересованы в том, чтобы вспоминать об этих примерах прозаического и прагматичного сосуществования, однако иностранные гости и политики совсем не обязаны о них молчать. Посещая регион, они вполне могут делать упор на подобные альтернативные нарративы, демонстрирующие людям, что история может быть легким плащом, а не только тяжелым доспехом.
Томас де Ваал - старший научный сотрудник вашингтонского Фонда Карнеги за международный мир (Carnegie Endowment for International Peace), специалист по Кавказу.
07 ноября 2010 года
